Плохая война - Страница 77

— Марио, что ты делаешь?

— Учусь рисовать.

— Мы завтра умрем, а ты рисуешь?

— Ну да, а что? Мне в караул с середины ночи, надо что-то делать, чтобы не уснуть. Слушайте, фрау Марта, Вам же все равно сейчас делать нечего?

— Я спать буду.

— Успеете поспать. Какая апостолу Петру разница, выспимся мы или нет перед смертью. Встаньте, пожалуйста, вон к той свечке и поверните голову вот так, не могу понять, как тут тень накладывать.

За тенями на лице последовал эксперимент, насколько можно освободить плечи из рубашки, чтобы она совсем не упала (платье при этом пришлось с плеч сбросить), потом оказалось, что сброшенное с плеч платье мешает правильно нарисовать талию, потом в замысел художника не вписалась слишком длинная рубашка…

— Марио, этот рисунок переживет нас всего на пару часов.

— Значит надо нарисовать хорошо, чтобы какой-нибудь ценитель из швейцарцев взял его с собой как трофей. На обороте я подпишу свое имя. Через много лет люди будут вспоминать меня добрым словом.

— А мое имя подпишешь?

— Ну, тут же тебя почти не видно.

— Что значит не видно? Тут кроме меня пока ещё ничего не нарисовано.

— На тебе тут слишком много надето.

— Одна рубашка, и ту пришлось поднять выше колен.

— Все равно много. Такую картину даже никто и не возьмет, можно и не трудиться подписывать

— Тогда нарисуй, что рубашка прозрачная.

— А мне не видно, что она прозрачная. Мне под ней вообще ничего не видно.

— Тогда я её сниму.

— Не верю.

— Вот. Смотри. Такую картину возьмут?

Наверху, тем временем, ночь любви продолжалась не совсем к обоюдному удовольствию.

— Я так не буду, — помотала головой Шарлотта.

— Будешь, — уверенно ответил Макс, глядя сверху вниз и перебирая пальцами её волосы.

— Нет! Не буду!

— Ладно, не очень и надо было, — неожиданно легко согласился Макс, — Тогда будешь так, — сильные руки легко развернули Шарлотту на огромной постели.

— Так уже было.

— Тебе не понравилось? Хочешь так, как ещё не было?

— Про что это ты?

— Вот про что.

— Не туда! Больно! Я буду жаловаться!

— Жалуйся. Кому. Хочешь.

— Аааа! Епископу! Императору! Папе!

Макс неожиданно остановился.

— Завтра у тебя будет уникальная возможность пожаловаться на меня хоть Бернару Клервосскому, хоть святому Георгию, хоть любому апостолу из двенадцати или всем сразу. А сейчас лучше подумай о том, что всё, что ты делаешь, будет в последний раз в твоей жизни.

Шарлотте, несмотря на не очень удобное положение для умственной деятельности, понадобилось всего полминуты на то, чтобы осмыслить последнее предложение. Закончив сложный мыслительный процесс, она выгнула спину, повернула голову и взглянула в глаза Максимилиану.

— А ведь ты прав, мой герой. Делай со мной все, что захочешь.

Гертруда не забыла про смерть брата. И на Йорга вечером она смотрела не с любовью. На всякий случай у неё хранилась бутылка отравленного вина, которой так и не представилось случая воспользоваться во время «войны за наследство де Круа». Но последний бой её кое-чему научил. Нельзя застать врасплох человека, который на всякий случай, когда ничего не предвещает беды, запасает три взведенных арбалета. С него станется и противоядия принимать на всякий случай. Ножом будет надежнее, но надо постараться, чтобы старик уснул как следует, пусть даже он и не спал три ночи. И девчонка постаралась. Последнюю ночь в своей жизни Йорг спал не привычным чутким сном солдата, а совершенно погрузившись в мир снов. Он не проснулся, даже когда острейший кинжал, когда-то принадлежавший покойному герцогу, перерезал ему горло.

Гертруда оделась и машинально вытерла нож. Утром её в любом случае ждала бы смерть, не от «своих» сразу, так от швейцарцев чуть позже. Что бы там ни говорили про бургомистра, этот допотопный старикашка не сможет убедить швейцарцев изменить своим принципам. Самоубийство — грех, но теперь ворота в рай перед ней все равно закрыты, да и раньше апостол Петр все равно развернул бы в ад блудницу, на совести которой кроме многочисленных прелюбодеяний ещё и убийство неродившегося ребенка. Хрупкой девушке хватило бы и капли этого яда, но она поднесла к губам полный бокал и умерла, не успев выпить и половины.

Все в башне были заняты своими делами, и никто не следил, что делают двое молодых новобранцев. А они благоразумно решили убежать. Достаточно пересечь двор, а дальше можно выдать себя за горожан. Тем более, что по говору и по костюму они самые обыкновенные местные жители, а если что, и родной дом покажут, и соседи, если кто не успел покинуть город, их опознают. Пленных швейцарцы не берут, но про истребление ими мирного населения до Швайнштадта слухи не доходили.

Один за другим парни вылезли в узкое окно второго этажа и что было сил припустили через двор. Одному из беглецов повезло, на нем темно-коричневый плащ и черная шапка, сделавшие его невидимым, зато у второго в разрезах на спине дублета мелькала белая подкладка. Карло легко подстрелил модника, но парень в плаще удачно перебежал открытую местность и попал прямо в руки швейцарского патруля, трех молодых солдат примерно тех же шестнадцати-семнадцати лет.

— Попался!

— Не убивайте меня, я сдаюсь!

Хуже выразиться было сложно. Крикнуть «я местный житель» было бы намного более разумно, но с языка сорвалось именно «я сдаюсь».

— Вообще-то, мы пленных не берем… — начал старший патруля.

— Так отпустите меня, я же вам ничего не сделал — беглец уже чуть не плакал, совсем позабыв с перепугу про более эффективные аргументы.